Каждый раз когда я в этих больницах, ощущение, будто у меня не меньше, чем спид. Ипохондрия передается воздушно-капельным путем. Вечные очереди из разрушающихся пенсионеров и пьянчуг, немощная и хворая молодежь и я, вроде бы здоровый, но сомневающийся.
В этот раз врач серьезно на меня смотрит и называет слово, которое звучит как неотвратимость. Потом что-то про сроки и вероятности, про необходимость дополнительных анализов. Слушаю его, смотрю, старательно собирая свое внимание на его лице, но мне не интересно. Больше занимает то, как я сейчас выгляжу в его глазах. Пытаюсь изобразить спокойную уверенную фигуру, чтобы он не подумал, что я размазня. При этом нужно не переиграть, чтобы не стал задавать дурацких вопросов, убеждаясь, что я вообще воспринял то, что он мне сообщил. Добавить чуточку удивления. Как там звучат эти стадии: вот их, в общем, быстренько отыграть и перейти к финалу. Пока я пытаюсь сыграть свою роль больного, кажется, что у меня выходит не очень, и опытному врачу все это сразу видно. Злюсь на себя за актерскую бесталанность. И злюсь на себя за эту злобу: ведь это выглядит так, будто я злюсь из-за диагноза. Вот, точно – гнев, одна из тех стадий через которые мне типа предстоит пройти.
Выхожу из больницы и иду домой. Плыву по тротуару, ловлю на себе взгляды встречных людей. Таращатся как на прокаженного, как будто им что-то известно, ненавижу всех этих глазеющих людей. Разглядываю их лица, отрываются от разглядывания тротуара, поднимают глаза на меня, проходят мимо. Иду к дому через рынок. Пара узких проездов и один перекресток. Неуверенно мечусь от проезжающих машин, слишком быстро они едут, слишком неаккуратно и бестактно обдают пылью с дорогих. Прилавки и поджаренные на солнце кавказцы. Половинки арбузов бледно алеют на солнце под полиэтиленом. В детстве арбузы всегда были целые. Кто хотел убедиться в качестве – вырезал себе из сердцевинки пирамидку. Сейчас на глаза не попадается ни одного целого арбуза. Ни одного целого человека. Сплевываю на дорогу, отгоняя от себя этот бред.
В кармане сорок два рубля, понимаю, что больше всего на свете хочу сейчас какой-нибудь омерзительный небезопасный чебурек с этого рынка. Подхожу к лотку. Ты – то, что ты ешь. Значит, сегодня я – жаренный пирожок с луком и яйцом. Азиатка в возрасте подает мне, получается, меня самого. Глаза впалые, взгляд такой глухой, как и голос, которым она говорит «пожалуйста».
«Молодец, возьми пирожок с полочки», - говорила мне давно последняя пассия. Мы гуляли вечером, она пыталась добиться от меня какого-то развития личности или вроде того. Высказал ей свои размышления, планы на ближайшее время. Ей понравилось, то, что она услышала, вот и похвалила. Хотела, чтобы из меня вырос успешный мужчина, а я хотел соответствовать ее запросам. Не получилось. Ем пирожок: суховат, приходится чуть ли не заталкивать в глотку. Не подходил я ей и подойти не мог. Слишком неконкретный, неустойчивый. Она ведь без отца росла, ей нужен был больше всего надежный человек. Чтобы опереться можно было и не упасть, когда захочется падать. А падать она любила. Говорила, что я слишком нормальный для нее, слишком здоровый, а я молча злорадствовал, представляя себя самой черной дырой на свете.
Думал, как только переберусь в центр города, жизнь загорится и смысл появится. Но когда переехал, все стало только хуже. Усилий хватает только на то, чтобы обеспечить свое одинокое существование. Без излишеств и приятных перспектив. Друг детства отца говорит, что у меня нет амбиций. Ну, ему-то, тридцатипятилетнему менеджеру с женой, двумя детьми и ипотекой виднее, что со мной не так.
Разглядываю окна многоэтажного жилого дома. Ячейки общества в сотах города. Неужели они все во что-то верят? Делаешь каждый день то, что за тебя может делать любой другой из соседней клетки. Семейные вопросы решаешь, дети растут, планируете с женой что-то. Отпуск, поездка к родителям, внезапные похороны тетушки. Неужели они всей этой ерунды ждут? Как не понимают, что не будет ничего другого, сверх этого плана, сверх этой схемы. Что не будет ничего лучшего, разительно отличающегося от того, что есть сейчас. Бежишь в колесе, вращаешь жернова своей жизни, которые тебя в прах перемалывают. Неужели это ощущение им палки в колесо не ставит и бежать не мешает? Совершенно загадочные люди.
Пришел домой, вижу кучу грязных тарелок на столе. Приблизился, мошки вспорхнули. Вечно они летом меня достают. Как увижу их, так настроения сразу никакого нет. Они мелкие, а сильнее меня. Сорвался как-то в брезгливости, пол кухни разнес, пытался понять, откуда они берутся. Так и не нашел. Признал свое поражение. Теперь уже даже замечаю какую-то эстетику в том, как они своим насекомым облачком разлетаются. Стокгольмским синдромом проникся к мухам. Взял тарелку помыть, да теперь уже незачем, бросил.
Вспоминаю последний завтрак Дэвида Гейла и его речь о том, что мечта должна быть недостижима. Мечтать по-крупному – бессмысленно, только иллюзии питать. Самому себе морковку перед носом вешать, которая никуда так и не приводит. Мечтать о мелочах, о которых «все» мечтают – слишком мелочно. Осознавать, что все, что может быть в твоей жизни, зависит только от тебя и от случая. Достигнутое либо окажется незаслуженным, либо такой же херней, как ты сам. При таком раскладе ничего особо и не хочется.
Сижу в своем кресле, шторы задернуты. В квартире ничего не слышно, но я знаю, что в четырех этажах подо мной, на улице разливается жизнь. Куча людей зачем-то живут и даже веселятся. Стыдно вдруг так стало. Перед матерью, что меня растила. Перевожу взгляд с окна на стену, чтобы переменить мысли. Стыдно перед последней моей девушкой, что ожиданий не оправдал. Опять тянет залипнуть в монитор, зайти на Ее страницу и убедиться, что все теперь у нее сложилось хорошо. Представляю, как опять буду крутить колесико, вычитывать, высматривать и тошно от этой слабости. Порываюсь дочитать книгу и уже даже к полочке подошел. Про евреев ленинградских во время войны. Душевная такая книга. Но мне и перед книгой стыдно, что в ней оптимизма больше, чем во мне. Стою, не знаю чем себя занять, разглядываю корешок книжечки.
Опять сел в кресло и снова уснул. Проснулся от того, что затекла шея. Даже обрадовался, такому незатейливому пробуждению. Почавкал и так легко на душе было. Сглотнул и вспомнил про пирожок, что ел сегодня. И все остальное вспомнил разом. Легкость как рукой сняло. Приоткрыл шторы, темнеет. Как про больницу подумал, сразу захотелось гамбургеров и газировки, и чтобы отрыгивать смачно. Есть что-то жизнеутверждающее в отрыжке.
Выбрел на набережную, где не бывал еще ни разу. Пытаюсь найти, где хорошо будет посидеть. Город как будто отторгает меня, как неподходящий донорский орган. Места себе не нахожу. Долго выбирал. Зашел в беседку, оглядываюсь и не знаю, с какой стороны сесть. Лицом на мост через канал: все в тени, много растительности. Или напротив: там заворачивает речка и скрывается из виду, падает солнце на воду. Нельзя ошибиться с таким выбором, ведь этот вид формирует настроение, вроде как может исцелить или убить. Решаю смотреть на солнечную сторону. Разложил из бумажного пакета свертки с гамбургерами, упаковки двух цветов. Одна с синими надписями, вторая с красными. С чего начать не знаю, каким закончить не могу решить. Все простое слишком сложно, отворачиваюсь, хватаю наугад.
Сзади приближаются дети, слышу по голосам, трое. Проходят через беседку и уходят дальше. Где-то там вдалеке закат, а у меня тут видны лишь его остатки. Мимо по дорожке проходит компания пожилых людей. Пока жую, скрываются из виду. В беседку заходит азиатка в возрасте с раздавшимися вширь бедрами. Та самая, что мне пирожок днем продала. Напрягаюсь, кажется, будто сейчас заговорит со мной, но нет, села на соседнюю скамейку, отвернулась к воде, склонила голову к колонне беседки. Наверное, очень устала за день. Потому как понуро сидит – ей очень тоскливо. И вот такая у нее жизнь будет всегда.
Возвращаюсь домой и уже твердо знаю: какие бы там ни были анализы, я уже не жилец.
В этот раз врач серьезно на меня смотрит и называет слово, которое звучит как неотвратимость. Потом что-то про сроки и вероятности, про необходимость дополнительных анализов. Слушаю его, смотрю, старательно собирая свое внимание на его лице, но мне не интересно. Больше занимает то, как я сейчас выгляжу в его глазах. Пытаюсь изобразить спокойную уверенную фигуру, чтобы он не подумал, что я размазня. При этом нужно не переиграть, чтобы не стал задавать дурацких вопросов, убеждаясь, что я вообще воспринял то, что он мне сообщил. Добавить чуточку удивления. Как там звучат эти стадии: вот их, в общем, быстренько отыграть и перейти к финалу. Пока я пытаюсь сыграть свою роль больного, кажется, что у меня выходит не очень, и опытному врачу все это сразу видно. Злюсь на себя за актерскую бесталанность. И злюсь на себя за эту злобу: ведь это выглядит так, будто я злюсь из-за диагноза. Вот, точно – гнев, одна из тех стадий через которые мне типа предстоит пройти.
Выхожу из больницы и иду домой. Плыву по тротуару, ловлю на себе взгляды встречных людей. Таращатся как на прокаженного, как будто им что-то известно, ненавижу всех этих глазеющих людей. Разглядываю их лица, отрываются от разглядывания тротуара, поднимают глаза на меня, проходят мимо. Иду к дому через рынок. Пара узких проездов и один перекресток. Неуверенно мечусь от проезжающих машин, слишком быстро они едут, слишком неаккуратно и бестактно обдают пылью с дорогих. Прилавки и поджаренные на солнце кавказцы. Половинки арбузов бледно алеют на солнце под полиэтиленом. В детстве арбузы всегда были целые. Кто хотел убедиться в качестве – вырезал себе из сердцевинки пирамидку. Сейчас на глаза не попадается ни одного целого арбуза. Ни одного целого человека. Сплевываю на дорогу, отгоняя от себя этот бред.
В кармане сорок два рубля, понимаю, что больше всего на свете хочу сейчас какой-нибудь омерзительный небезопасный чебурек с этого рынка. Подхожу к лотку. Ты – то, что ты ешь. Значит, сегодня я – жаренный пирожок с луком и яйцом. Азиатка в возрасте подает мне, получается, меня самого. Глаза впалые, взгляд такой глухой, как и голос, которым она говорит «пожалуйста».
«Молодец, возьми пирожок с полочки», - говорила мне давно последняя пассия. Мы гуляли вечером, она пыталась добиться от меня какого-то развития личности или вроде того. Высказал ей свои размышления, планы на ближайшее время. Ей понравилось, то, что она услышала, вот и похвалила. Хотела, чтобы из меня вырос успешный мужчина, а я хотел соответствовать ее запросам. Не получилось. Ем пирожок: суховат, приходится чуть ли не заталкивать в глотку. Не подходил я ей и подойти не мог. Слишком неконкретный, неустойчивый. Она ведь без отца росла, ей нужен был больше всего надежный человек. Чтобы опереться можно было и не упасть, когда захочется падать. А падать она любила. Говорила, что я слишком нормальный для нее, слишком здоровый, а я молча злорадствовал, представляя себя самой черной дырой на свете.
Думал, как только переберусь в центр города, жизнь загорится и смысл появится. Но когда переехал, все стало только хуже. Усилий хватает только на то, чтобы обеспечить свое одинокое существование. Без излишеств и приятных перспектив. Друг детства отца говорит, что у меня нет амбиций. Ну, ему-то, тридцатипятилетнему менеджеру с женой, двумя детьми и ипотекой виднее, что со мной не так.
Разглядываю окна многоэтажного жилого дома. Ячейки общества в сотах города. Неужели они все во что-то верят? Делаешь каждый день то, что за тебя может делать любой другой из соседней клетки. Семейные вопросы решаешь, дети растут, планируете с женой что-то. Отпуск, поездка к родителям, внезапные похороны тетушки. Неужели они всей этой ерунды ждут? Как не понимают, что не будет ничего другого, сверх этого плана, сверх этой схемы. Что не будет ничего лучшего, разительно отличающегося от того, что есть сейчас. Бежишь в колесе, вращаешь жернова своей жизни, которые тебя в прах перемалывают. Неужели это ощущение им палки в колесо не ставит и бежать не мешает? Совершенно загадочные люди.
Пришел домой, вижу кучу грязных тарелок на столе. Приблизился, мошки вспорхнули. Вечно они летом меня достают. Как увижу их, так настроения сразу никакого нет. Они мелкие, а сильнее меня. Сорвался как-то в брезгливости, пол кухни разнес, пытался понять, откуда они берутся. Так и не нашел. Признал свое поражение. Теперь уже даже замечаю какую-то эстетику в том, как они своим насекомым облачком разлетаются. Стокгольмским синдромом проникся к мухам. Взял тарелку помыть, да теперь уже незачем, бросил.
Вспоминаю последний завтрак Дэвида Гейла и его речь о том, что мечта должна быть недостижима. Мечтать по-крупному – бессмысленно, только иллюзии питать. Самому себе морковку перед носом вешать, которая никуда так и не приводит. Мечтать о мелочах, о которых «все» мечтают – слишком мелочно. Осознавать, что все, что может быть в твоей жизни, зависит только от тебя и от случая. Достигнутое либо окажется незаслуженным, либо такой же херней, как ты сам. При таком раскладе ничего особо и не хочется.
Сижу в своем кресле, шторы задернуты. В квартире ничего не слышно, но я знаю, что в четырех этажах подо мной, на улице разливается жизнь. Куча людей зачем-то живут и даже веселятся. Стыдно вдруг так стало. Перед матерью, что меня растила. Перевожу взгляд с окна на стену, чтобы переменить мысли. Стыдно перед последней моей девушкой, что ожиданий не оправдал. Опять тянет залипнуть в монитор, зайти на Ее страницу и убедиться, что все теперь у нее сложилось хорошо. Представляю, как опять буду крутить колесико, вычитывать, высматривать и тошно от этой слабости. Порываюсь дочитать книгу и уже даже к полочке подошел. Про евреев ленинградских во время войны. Душевная такая книга. Но мне и перед книгой стыдно, что в ней оптимизма больше, чем во мне. Стою, не знаю чем себя занять, разглядываю корешок книжечки.
Опять сел в кресло и снова уснул. Проснулся от того, что затекла шея. Даже обрадовался, такому незатейливому пробуждению. Почавкал и так легко на душе было. Сглотнул и вспомнил про пирожок, что ел сегодня. И все остальное вспомнил разом. Легкость как рукой сняло. Приоткрыл шторы, темнеет. Как про больницу подумал, сразу захотелось гамбургеров и газировки, и чтобы отрыгивать смачно. Есть что-то жизнеутверждающее в отрыжке.
Выбрел на набережную, где не бывал еще ни разу. Пытаюсь найти, где хорошо будет посидеть. Город как будто отторгает меня, как неподходящий донорский орган. Места себе не нахожу. Долго выбирал. Зашел в беседку, оглядываюсь и не знаю, с какой стороны сесть. Лицом на мост через канал: все в тени, много растительности. Или напротив: там заворачивает речка и скрывается из виду, падает солнце на воду. Нельзя ошибиться с таким выбором, ведь этот вид формирует настроение, вроде как может исцелить или убить. Решаю смотреть на солнечную сторону. Разложил из бумажного пакета свертки с гамбургерами, упаковки двух цветов. Одна с синими надписями, вторая с красными. С чего начать не знаю, каким закончить не могу решить. Все простое слишком сложно, отворачиваюсь, хватаю наугад.
Сзади приближаются дети, слышу по голосам, трое. Проходят через беседку и уходят дальше. Где-то там вдалеке закат, а у меня тут видны лишь его остатки. Мимо по дорожке проходит компания пожилых людей. Пока жую, скрываются из виду. В беседку заходит азиатка в возрасте с раздавшимися вширь бедрами. Та самая, что мне пирожок днем продала. Напрягаюсь, кажется, будто сейчас заговорит со мной, но нет, села на соседнюю скамейку, отвернулась к воде, склонила голову к колонне беседки. Наверное, очень устала за день. Потому как понуро сидит – ей очень тоскливо. И вот такая у нее жизнь будет всегда.
Возвращаюсь домой и уже твердо знаю: какие бы там ни были анализы, я уже не жилец.
Комментариев нет:
Отправить комментарий