Каждый раз когда я в этих больницах, ощущение, будто у меня не меньше, чем спид. Ипохондрия передается воздушно-капельным путем. Вечные очереди из разрушающихся пенсионеров и пьянчуг, немощная и хворая молодежь и я, вроде бы здоровый, но сомневающийся.

В этот раз врач серьезно на меня смотрит и называет слово, которое звучит как неотвратимость. Потом что-то про сроки и вероятности, про необходимость дополнительных анализов. Слушаю его, смотрю, старательно собирая свое внимание на его лице, но мне не интересно. Больше занимает то, как я сейчас выгляжу в его глазах. Пытаюсь изобразить спокойную уверенную фигуру, чтобы он не подумал, что я размазня. При этом нужно не переиграть, чтобы не стал задавать дурацких вопросов, убеждаясь, что я вообще воспринял то, что он мне сообщил. Добавить чуточку удивления. Как там звучат эти стадии: вот их, в общем, быстренько отыграть и перейти к финалу. Пока я пытаюсь сыграть свою роль больного, кажется, что у меня выходит не очень, и опытному врачу все это сразу видно. Злюсь на себя за актерскую бесталанность. И злюсь на себя за эту злобу: ведь это выглядит так, будто я злюсь из-за диагноза. Вот, точно – гнев, одна из тех стадий через которые мне типа предстоит пройти.

Выхожу из больницы и иду домой. Плыву по тротуару, ловлю на себе взгляды встречных людей. Таращатся как на прокаженного, как будто им что-то известно, ненавижу всех этих глазеющих людей. Разглядываю их лица, отрываются от разглядывания тротуара, поднимают глаза на меня, проходят мимо. Иду к дому через рынок. Пара узких проездов и один перекресток. Неуверенно мечусь от проезжающих машин, слишком быстро они едут, слишком неаккуратно и бестактно обдают пылью с дорогих. Прилавки и поджаренные на солнце кавказцы. Половинки арбузов бледно алеют на солнце под полиэтиленом. В детстве арбузы всегда были целые. Кто хотел убедиться в качестве – вырезал себе из сердцевинки пирамидку. Сейчас на глаза не попадается ни одного целого арбуза. Ни одного целого человека. Сплевываю на дорогу, отгоняя от себя этот бред.

В кармане сорок два рубля, понимаю, что больше всего на свете хочу сейчас какой-нибудь омерзительный небезопасный чебурек с этого рынка. Подхожу к лотку. Ты – то, что ты ешь. Значит, сегодня я – жаренный пирожок с луком и яйцом. Азиатка в возрасте подает мне, получается, меня самого. Глаза впалые, взгляд такой глухой, как и голос, которым она говорит «пожалуйста».

«Молодец, возьми пирожок с полочки», - говорила мне давно последняя пассия. Мы гуляли вечером, она пыталась добиться от меня какого-то развития личности или вроде того. Высказал ей свои размышления, планы на ближайшее время. Ей понравилось, то, что она услышала, вот и похвалила. Хотела, чтобы из меня вырос успешный мужчина, а я хотел соответствовать ее запросам. Не получилось. Ем пирожок: суховат, приходится чуть ли не заталкивать в глотку. Не подходил я ей и подойти не мог. Слишком неконкретный, неустойчивый. Она ведь без отца росла, ей нужен был больше всего надежный человек. Чтобы опереться можно было и не упасть, когда захочется падать. А падать она любила. Говорила, что я слишком нормальный для нее, слишком здоровый, а я молча злорадствовал, представляя себя самой черной дырой на свете.

Думал, как только переберусь в центр города, жизнь загорится и смысл появится. Но когда переехал, все стало только хуже. Усилий хватает только на то, чтобы обеспечить свое одинокое существование. Без излишеств и приятных перспектив. Друг детства отца говорит, что у меня нет амбиций. Ну, ему-то, тридцатипятилетнему менеджеру с женой, двумя детьми и ипотекой виднее, что со мной не так.

Разглядываю окна многоэтажного жилого дома. Ячейки общества в сотах города. Неужели они все во что-то верят? Делаешь каждый день то, что за тебя может делать любой другой из соседней клетки. Семейные вопросы решаешь, дети растут, планируете с женой что-то. Отпуск, поездка к родителям, внезапные похороны тетушки. Неужели они всей этой ерунды ждут? Как не понимают, что не будет ничего другого, сверх этого плана, сверх этой схемы. Что не будет ничего лучшего, разительно отличающегося от того, что есть сейчас. Бежишь в колесе, вращаешь жернова своей жизни, которые тебя в прах перемалывают. Неужели это ощущение им палки в колесо не ставит и бежать не мешает? Совершенно загадочные люди.

Пришел домой, вижу кучу грязных тарелок на столе. Приблизился, мошки вспорхнули. Вечно они летом меня достают. Как увижу их, так настроения сразу никакого нет. Они мелкие, а сильнее меня. Сорвался как-то в брезгливости, пол кухни разнес, пытался понять, откуда они берутся. Так и не нашел. Признал свое поражение. Теперь уже даже замечаю какую-то эстетику в том, как они своим насекомым облачком разлетаются. Стокгольмским синдромом проникся к мухам. Взял тарелку помыть, да теперь уже незачем, бросил. 

Вспоминаю последний завтрак Дэвида Гейла и его речь о том, что мечта должна быть недостижима. Мечтать по-крупному – бессмысленно, только иллюзии питать. Самому себе морковку перед носом вешать, которая никуда так и не приводит. Мечтать о мелочах, о которых «все» мечтают – слишком мелочно. Осознавать, что все, что может быть в твоей жизни, зависит только от тебя и от случая. Достигнутое либо окажется незаслуженным, либо такой же херней, как ты сам. При таком раскладе ничего особо и не хочется.

Сижу в своем кресле, шторы задернуты. В квартире ничего не слышно, но я знаю, что в четырех этажах подо мной, на улице разливается жизнь. Куча людей зачем-то живут и даже веселятся. Стыдно вдруг так стало. Перед матерью, что меня растила. Перевожу взгляд с окна на стену, чтобы переменить мысли. Стыдно перед последней моей девушкой, что ожиданий не оправдал. Опять тянет залипнуть в монитор, зайти на Ее страницу и убедиться, что все теперь у нее сложилось хорошо. Представляю, как опять буду крутить колесико, вычитывать, высматривать и тошно от этой слабости. Порываюсь дочитать книгу и уже даже к полочке подошел. Про евреев ленинградских во время войны. Душевная такая книга. Но мне и перед книгой стыдно, что в ней оптимизма больше, чем во мне. Стою, не знаю чем себя занять, разглядываю корешок книжечки.

Опять сел в кресло и снова уснул. Проснулся от того, что затекла шея. Даже обрадовался, такому незатейливому пробуждению. Почавкал и так легко на душе было. Сглотнул и вспомнил про пирожок, что ел сегодня. И все остальное вспомнил разом. Легкость как рукой сняло. Приоткрыл шторы, темнеет. Как про больницу подумал, сразу захотелось гамбургеров и газировки, и чтобы отрыгивать смачно. Есть что-то жизнеутверждающее в отрыжке.

Выбрел на набережную, где не бывал еще ни разу. Пытаюсь найти, где хорошо будет посидеть. Город как будто отторгает меня, как неподходящий донорский орган. Места себе не нахожу. Долго выбирал. Зашел в беседку, оглядываюсь и не знаю, с какой стороны сесть. Лицом на мост через канал: все в тени, много растительности. Или напротив: там заворачивает речка и скрывается из виду, падает солнце на воду. Нельзя ошибиться с таким выбором, ведь этот вид формирует настроение, вроде как может исцелить или убить. Решаю смотреть на солнечную сторону. Разложил из бумажного пакета свертки с гамбургерами, упаковки двух цветов. Одна с синими надписями, вторая с красными. С чего начать не знаю, каким закончить не могу решить. Все простое слишком сложно, отворачиваюсь, хватаю наугад.

Сзади приближаются дети, слышу по голосам, трое. Проходят через беседку и уходят дальше. Где-то там вдалеке закат, а у меня тут видны лишь его остатки. Мимо по дорожке проходит компания пожилых людей. Пока жую, скрываются из виду. В беседку заходит азиатка в возрасте с раздавшимися вширь бедрами. Та самая, что мне пирожок днем продала. Напрягаюсь, кажется, будто сейчас заговорит со мной, но нет, села на соседнюю скамейку, отвернулась к воде, склонила голову к колонне беседки. Наверное, очень устала за день. Потому как понуро сидит – ей очень тоскливо. И вот такая у нее жизнь будет всегда.

Возвращаюсь домой и уже твердо знаю: какие бы там ни были анализы, я уже не жилец.

План на сентябрь вызывает желание на октябрь запланировать суицид. Мой личный план выполнен на пять процентов вместо необходимых восемнадцати. Планы мне стали нравиться больше, чем фантазии. Работа для меня это стержень, что-то вроде хребта. Без нее я превращаюсь в мягкотелую шмяку, не желающую ни делать что-либо, ни жить. Примерно так же на меня влияют девушки и влюбленность.

Поздний вечер, на улице ливень, пахнет мокрым асфальтом и мне хорошо. Наудачу звонит друг, договариваемся о встрече. Мне лень надевать на себя все, поэтому куртка покрывает голое тело, а кофта со штанами в руках. В таком облачении нахожусь перед домом друга, пока жду его, раскладываю одежду на скамейке и одеваюсь по-человечески, деловито и спокойно. Не спешу, чтобы не выглядеть подростком, который сбежал из дома подружки, когда внезапно вернулись родители.

Возвращаюсь в дом детства, а тут все как-то не так. Подъезд в ремонте, домашние животные выглядят как-то иначе, как в тех снах, где выглядит все вроде бы так же, но едва ощутимо иначе. Радует наличие горячей воды. Напрягает холодность города, она снижает и без того шаткую мотивацию двигаться на работе. Мне представляется человек, которого резво замуровывают, а я – этот человек, аккуратный и не успеваю уважительно разгребать кирпичи и цемент, которыми меня заваливают. Мне уже грубо шпатлевкой лицо замазывают, а я все еще пытаюсь тактично выбраться из сложившейся ситуации.

Смотрю историю про Адама, Лилит и Еву. Звучит идея о том, что мужчина всегда жаждет непокорной, равной ему женщины, но берет в жены покорную самку. Не могу не рефлексировать от этих идей. Меня одолевает беспокойство. Мне кажется, что она, считая себя недостаточно привлекательной для меня, соотносится с Евой. Начинаю терять, где мои собственно проведенные возможные параллели, а где проекции, звучащие, якобы, от ее лица. Предполагаю свою бывшую в роли Лилит, мол, той я был одержим, а сейчас я чувствую себя спокойно, рядом с нормальной. Какое подлое слово, думаю я и пугаюсь таких рассуждений. Прикидываю, что стоит ей немного охладить свое отношение ко мне, как я начну страдать и стелиться перед ней, и в полной мере ощущая ее социальные достоинства, нареку и ее именем Лилит. Мне интересно, как она видит настоящий момент, что думает, но не решаюсь спросить. Спросить это было бы небезопасной откровенностью. Правда – лучшее оружие, если ты хочешь отделаться от людей.

Каждый раз, когда я раздеваюсь в одиночестве, мне кажется, я собираюсь себя убить. Плаваю в горячей ванной, задремал. Перед тем, как проснуться, расплескивая воду, дергая руками, мне снилась девушка, идущая по летней улице, управляющая взводом солдат. Задаюсь вопросом «почему они так покорны?» и переключаюсь к следующему образу. В моем рюкзаке с разошедшейся молнией сама суть разложения. Некая квинтессенция разложения, способная убить человечество. В моем рюкзаке вирус, как в чемодане из фильма «12 обезьян», на мне гавайская рубашка.

Утром большой и мерзкий мир, в который не хочется выходить. Горячая вода снова отсутствует и холод кажется просто вселенским. Подсознание за ночь выебало так, как никто не ебал ни одну шлюху. Чувство вины делает сны ярче, заставляет каждый образ врезаться в память. Вокруг меня ад, который построил Джек. Делаю не как всегда, а получается все равно одна ахинея. Единственное, на что я остро реагирую – на изменение дистанции в отношениях. И вот, она изменилась. 

На улицах десант из художников. Они везде, разве что не в фонтанах. Погода такая, как на озере, когда ты не хочешь вылезать из палатки, но слышишь, как кто-то заботливый шипит примусом. Как будто все мои отношения в том или ином виде были построены на эксплуатации чувства вины. Из спектакля и книги Эрика Берна вспоминается маленький демон, что сидит в каждом из нас. Тот чувак, который в любой момент может все расхуярить. У него всегда есть на это изначальная базовая причина.

В автобусе веснушчатый рыжий студент разговаривает с незнакомой бабкой. Это какое-то социальное отклонение. Он для нее, наверное, идеальный представитель молодежи – книжки читает, разговаривает охотно. Они сейчас начнут лизаться. Многократное повторение сообщений в автобусе «Приятного вам пути» и мне хочется ответить «Спасибо». Мне так одиноко, как в метро, когда хочется нажать кнопку для экстренной связи с машинистом.

Дом и возвращение к чечевице. Смотрю на лопающиеся пузырьки в кастрюле с чечевичной кашей, думаю о том, что же вообще случилось. Ложка замирает, а я восклицаю оглушенный осознанием. Действительно херня получилась. Ем кашу, мне не хочется на работу. В такую погоду хочется прятаться от жизни в одеяле.

Меня научили в детстве возвращать все на свои места. Именно это я по жизни и делаю. Топчусь на месте, никуда не двигаюсь. Поиграл – вернул на место. И никаких перемен. Цой бы удавился от такого. 

Обнаружил себя на кухне голым, пожирающим кукурузные палочки «никитка» все еще в прострации. Ощущаю себя космонавтом на Луне. Но луна внутри меня. Слабо представляю, какой гениальный, как мне казалось, образ я пытаюсь до себя донести, делая эту запись на диктофон.

Гляжу в телефон, почти ничего не видно, лень смотреть и отвечать. Хотя девчушка по ту сторону экрана симпатична. Видимо, одного этого оказывается недостаточно, чтобы выдергивать себя из комфортного одинокого пребывания. 

Вечер, все дела окончены и сестра говорит, что приедет ко мне, в этот специфичный, но мною любимый район города. Встречаю ее, у меня в руке апельсин. Гуляем, я чувствую неловкость. За неделю она стала для меня какая-то другая, наверное, в ней тоже что-то поменялось. Мы идем к скольки-то там метровой вышке, куда я с детства мечтал забраться, но сделал это лишь однажды и то совсем недавно. И вот мы наверху, мне прохладно и грустно. Металлическая площадка раскачивается от ветра и наших движений. Она упоминает о былых временах, о том, как мы бесились, играли с ней в прятки будь еще совсем мелюзгами и мне снова грустно. Решаем сбросить апельсин и смотрим, как он разлетается по тротуару.

Помогаю ей с переездом. Таскаем вещи с родственниками, компания, как в детстве. Только мы уже совсем не дети. Обсуждаем цены на жилье, а они, знаете ли, конские. Люди с деньгами способны платить такие деньги за покупку квартиры, и делают это. Но не из необходимости поселить себя или своих детей, а просто как капиталовложение. Пустые квартиры богачей. Однушка молодой семьи с двумя детьми. От этого дисбаланса тошно.

Рассказывает историю про хомячков.  У одного мальчика был хомяк, а у его подруги хомячиха. Решили они создать хомячью семью. Хомяки подрались, потрахались и хомячиха родила девять хомячат. Через пару дней после родов хомячиха начала сжирать в день по чаду. Эдакий Сатурн в хомячьем обличии. В итоге, когда остался последний хомячок, он просто взял и умер. Предположительно, от страха. Вскрытие, конечно, никто делать не стал. А папаша бегал в колесе целыми днями и задушился, сунув голову между решеток. Что-то подсказывает, что это не был несчастный случай. 

Продолжаю анализировать отношения, пока снова не проспал. Никому не верю настолько, чтобы говорить действительно все, что думаю. Я просто не могу ручаться за то, что слушающий может отличать мои мысли по степени их важности для меня. Каждый придаст важность тому, что сам посчитает важным. И у меня слишком мало влияния над этим процессом. Говорить и писать то, что действительно думаешь при таком раскладе – это себя подставлять. Продолжаю жить и ощущаю себя нормально. Работа с учебой не избавляют от чувства собственной никчемности, а вот написание текстов создает ощущение величия. Укутываюсь ночью так, чтобы утро следующего дня меня не отыскало.

Очередная не менее печальная история. Кошка в деревне родила котят. Но на них напали крысы и всех утащили, одного кошка умудрилась отбить, но он был изгрызен и мертв. Теперь она вся в крови возится с трупиком и никого к нему не подпускает. Жизнь гораздо красочней всяких выдумок. 

Друг говорит, что я должен писать:

-хоть мое либидо и больше, но твоя творческая жилка потолще моей будет. 

-что такое либидо?

-ну, это сексуальность.. 

-сексуальная энергия, если точнее. мифическая херня, которую придумал Фрейд. и ты мне говоришь, что твоя мифическая херня больше моей, ну, что ж, я буду писать. 

Нахожу историю про то, как чайка сожрала голубя. Схватила его клювом, подняла в воздух, потом погрузила в воду, стала топить, а потом сожрала. Мне кажется, моим выдумкам еще далеко до этой реальности. Иду домой по исхоженным дорожкам парка. В траве на солнце спит мужик. Его зовут Серега. Во всяком случае, в этой истории. Он просыпается, оглядывается по сторонам, становится на четвереньки и начинает выдергивать траву, на которой только что спал, чтобы она не колола ему спину. Лежу на полу в квартире и разглядываю летнюю солнечную пыль. Прям как в детстве.

Гуляем вечером по городу. Поодаль останавливается велосипедист. Наблюдаю. Он остановился рядом с каким-то голубем на дороге. Голубь стоит и не идет с места. Сумрак, цвета города скрадываются темнотой. Парень приближается к голубю, чтобы согнать с дороги, в этот самый момент проезжает машина. Колесо подтягивает под себя птицу. Звук хрустящих куриных крылышек. Небольшой всплеск крови и мозгов, все прижимается к асфальту. Машина проезжает мимо. Белый седан, за рулем девушка, на пассажирском рядом – еще одна. Они даже не заметили. Вижу растерянный взгляд парня, оглядывающегося по сторонам. Читается досада и смятение. Он все еще тянет руку туда, где только что был голубь. Возможно чуть раньше голубь пролетал мимо и попал под велосипед этого человека. Потому такой контуженный и остался стоять на асфальте. Парень чувствует себя виноватым и я прекрасно его понимаю. Еще с четверть часа меня не отпускает эта сцена.

В магазине делюсь с ним увиденным. Рассказываю, как в детстве дверью пришиб домашнего попугая. Он говорит, что слышал о множестве таких случаев.

-да расслабься ты, он попал в голубиный рай, встретился с голубиным богом, - говорит. 

-мне кажется, он встретился с обыкновенным асфальтом. чуваку было очень грустно. мне хочется с ним подружиться.
-прикинь, мы возвращаемся, а он ебет труп голубя? 

В магазине очереди, сломалась касса. В толпе людей цыганка со своими детьми и люди совершенно разной внешности. На меня находит жажда публичных шуточек. Говорю о том, что должны быть какие-то подарки за ожидание. Например, мы можем угнать продуктовую тележку – это достаточная плата за потраченное время. Предлагаю украсть товар и заплатить за него в другом магазине этой сети. Говорю, что вручную кассиры бы сработали быстрее, достали бы из-под прилавка старинную книгу учета, быстро зафиксировали необходимые позиции и все. Ведь можно даже использовать сокращения и всякое такое. Как жаль, что продавцы не знают цен на все эти товары. Современный мир без электричества – то еще средневековье. На обратном пути нет ни велосипедиста, ни голубя на асфальте. Наверное, он его подобрал и выкинул в мусорку.

Это я к чему все клоню. Да к тому, что нет смысла никакого. Ни в жизни этой, ни в смерти нашей. А один плюс все равно оказывается больше, чем два.